Второе четверостишие посвящено переживанию трагедии распятия со стороны.
Иисус уже мёртв. У подножия Распятия стоят трое: Мария Магдалина (любимая женщина или любящая), любимый ученик – Иоанн и Дева Мария, мать Христа. Подобно тому, как в первом четверостишии в центре внимания «треугольник» - «Святое семейство» (понимаемое нетрадиционно): Бог-Отец, Богоматерь и Сын Человеческий, во втором четверостишии свой «треугольник»: Возлюбленная, любимый Ученик и любящая Мать. Во втором «треугольнике», как и в первом, нет гармонии.
«Распятие» – смысловой и эмоциональный центр произведения; для Матери Иисуса, с которой отождествляет себя лирическая героиня Ахматовой, как и для её сына, настал «великий час»:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Горе возлюбленной экспрессивно, наглядно – это истерика неутешного горя женщины. Горе мужчины-интеллектуала статично, молчаливо (что не менее понятно и красноречиво). Что же касается горя Матери, то о нём вообще невозможно ничего сказать. Масштабы её страданий несопоставимы ни с женским, ни с мужским: это беспредельное и невыразимое горе; её утрата невосполнима, потому что это её единственный сын и потому, что этот сын – Бог, единственный на все времена Спаситель.
Магдалина и любимый ученик как бы воплощают собой те этапы крёстного пути, которые уже пройдены Матерью: Магдалина – мятежное страдание, когда лирическая героиня «выла под кремлёвскими башнями» и «кидалась в ноги палачу», Иоанн – тихое оцепенение человека, пытающегося «убить память», обезумевшего от горя и зовущего смерть.
Страшная ледяная звезда, сопровождавшая героиню, в Х главе исчезает – «небеса расплавились в огне ». Молчание Матери, на которую «так никто взглянуть и не посмел», но и по всем, «миллионам убитых задёшево, / Протоптавшим тропу в пустоте». В этом сейчас - её долг.
«Распятие» в «Реквиеме» - вселенский приговор бесчеловечной Системе, обрекающей мать на безмерные и неутешные страдания, а единственного её возлюбленного сына – на небытие. В христианской традиции распятие Христа – путь человечества к спасению, к воскресению через смерть. Это перспектива преодоления земных страстей ради вечной жизни. У Ахматовой распятие для Сына и Матери безысходно, как бесконечен Большой террор, как неисчислима вереница жертв и тюремная очередь их жён, сестёр, матерей... «Реквием» не даёт выхода, не предлагает ответа. Даже не открывает надежды на то, что этому придёт конец.
Следом за «Распятием» в «Реквиеме» - «Эпилог» :
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жёсткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и чёрных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
Героиня раздваивается между собой, одинокой, покинутой, неповторимой, и представительницей «стомильонного народа»:
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеной
Замыкающий поэму «Эпилог» «переключает время» на настоящее, возвращая нас к мелодии и общему смыслу «Вместо Предисловия» и «Посвящения» : снова появляется образ тюремной очереди «под красною ослепшей стеною» (в 1-й части).
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас.
Не описание измученных лиц оказывается финалом заупокойной мессы в память о миллионах жертв тоталитарного режима. Героиня ахматовской погребальной поэмы видит в конце своего поэтического повествования себя снова в тюремно-лагерной очереди – растянувшейся по всей многострадальной России: от Ленинграда до Енисея, от Тихого Дона до кремлёвских башен. Она сливается с этой очередью. Её поэтический голос вбирает в себя мысли и чувства, надежды и проклятья, он становится голосом народа:
Хотелось бы всех поимённо назвать,
Да отняли список, и негде узнать,
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде.
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего погребального дня.
Наконец, героиня Ахматовой – это одновременно страдающая женщина – жена и мать и – поэт, способный передать трагедию народа и страны, ставшие заложниками извращённого народовластия, поднявшийся над личными страданиями и страхом, своей несчастной, искорежённой судьбой. Поэт, призванный выразить мысли и чувства всех жертв тоталитаризма, заговорить их голосом, не утрачивая своего - индивидуального, поэтического; поэт, несущий ответственность за то, чтобы правда о большом терроре стала известна всему миру, дошла до следующих поколений, оказалась достоянием Истории (в том числе истории культуры).
Но как бы на мгновенье, забыв об опадающих, как осенние листья, лицах, о дрожащем в каждом взгляде и голосе испуге, о молчаливой всеобщей покорности, Ахматова провидит воздвигнутый себе памятник. Мировая и русская поэзия знает множество поэтических медитаций на тему «памятника нерукотворного». Наиболее близок Ахматовой пушкинский, к которому «не зарастёт народная тропа», вознаграждающий посмертно поэта за то, что он «восславил свободу» в свой не такой уж, по сравнению с двадцатым, «жестокий век» и «милость к падшим призывал»... Ахматовский памятник воздвигнут посреди народной тропы, ведущей к тюрьме (а из тюрьмы – к стенке или в ГУЛАГ):
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем – не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня...
«Реквием» стал памятником в слове современникам Ахматовой – и мёртвым, и живым. Всех их она оплакала своей «рыдающей лирою». Личную, лирическую тему Ахматова завершает эпически. Согласье на торжество по воздвижению памятника ей самой в этой стране она даёт лишь при одном условии: что это будет Памятник
Поэту у Тюремной Стены:
…здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание чёрных марусь.
Забыть, как постылая хлюпала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
«Реквием» можно без преувеличения назвать поэтическим подвигом Ахматовой, высоким образцом подлинной гражданской поэзии.
Он звучит как заключительное обвинение по делу о страшных злодеяниях. Но обвиняет не поэт, а время. Вот почему так величаво, - внешне спокойно, сдержано – звучат заключительные строки поэмы, где поток времени выносит к памятнику всем безвинно погибшим, но ещё и тем, в чьих жизнях горестно отразилась их гибель:
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слёзы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Ахматова убеждена, что «в этой стране» останутся в живых люди, которые открыто, осудят «ежовщину» и возвеличат тех немногих, кто противостоял террору, кто подступно создавал художественный памятник уничтожаемому народу в форме реквиема, кто разделил с народом его судьбу, голод, лишения, наветы...
Раздел 2. Критики о поэме «Реквием»
Один из ахматовских «друзей последнего призыва», будущий Нобелевский лауреат Иосиф Бродский дал замечательный анализ «Реквиема» - не только как литературовед или критик, но как поэт и мыслитель, во многом сформировавшийся именно под влиянием Ахматовой. Ему удаётся раскрыть внутреннюю «пружину», болевой «нерв» «Реквиема» - как никому другому:
«Для меня самое главное в «Реквиеме» - это тема раздвоенности, тема неспособности автора к адекватной реакции. Понятно, что Ахматова описывает в «Реквиеме» все ужасы «большого террора». Но при этом она всё время говорит о том, что близка к безумию. Здесь самая большая, правда и сказана <...> Ахматова описывает положение поэта, который на всё, что с ним происходит, смотрит как бы со стороны. Потому, что когда поэт пишет, то это для него – не меньшее происшествие, чем событие, которое он описывает. Отсюда попрёки самого себя, особенно когда речь идёт о таких вещах, как тюремное заключение сына или вообще, какое бы то ни было горе. Начинается, жуткий покрыв самого себя: да что же ты за монстр такой, если весь этот ужас и кошмар ещё со стороны видишь.
Но ведь действительно, подобные ситуации – арест, смерть (а в «Реквиеме» всё время пахнет смертью, люди всё время на краю смерти) – так вот, подобные ситуации вообще исключают всякую возможность адекватной реакции. Когда человек плачет – это личное дело плачущего. Когда плачет человек пишущий, когда он страдает – то он как бы даже в некотором выигрыше оттого, что страдает. Пишущий человек может переживать своё горе подлинным образом. Но описание этого горя – не есть подлинные слёзы, не есть седые подлинные волосы. Это всего лишь приближение к подлинной реакции. И осознание этой отстранённости создаёт действительно безумную ситуацию.
«Реквием» - произведение, постоянно балансирующее на грани безумия, которое привносится не самой катастрофой, не потерей сына, а вот этой нравственной шизофренией, этим расколом – не сознания, но совести.
Конечно, «Реквием» Ахматовой разворачивается как настоящая драма: как настоящее многоголосие. Мы всё равно слышим разные голоса – то простой бабы, то вдруг – поэтессы, то перед нами Мария. Это всё сделано как полагается: в соответствии с законами жанра реквиема. Но на самом деле Ахматова не пыталась создать народную трагедию. «Реквием» - это всё - таки автобиография поэта, потому что всё описываемое – произошло с поэтом. Рациональность творческого процесса подразумевает и некоторую рациональность эмоций. Если угодно, известную холодность реакций. Вот это и сводит автора с ума».
В прежние годы было довольно распространенным представление об узости, камерности поэзии Ахматовой, и, казалось, ничто не предвещало ее эволюции в ином направлении. Ср., например, отзыв Б. Зайцева об Ахматовой после прочтения им поэмы "Реквием" в 1963 году за рубежом: "Я-то видел Ахматову “царскосельской веселой грешницей” и “насмешницей”... Можно ли было предположить тогда, в этой Бродячей Собаке, что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль - женский, материнский, вопль не только о себе, но и обо всех страждущих - женах, матерях, невестах... Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто и обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое?"
Основой поэмы стала личная трагедия А. Ахматовой: ее сын Лев Гумилев был трижды арестован в сталинские годы. Первый раз его, студента исторического факультета ЛГУ, арестовали в 1935 году, и тогда его удалось скоро вызволить. Ахматова тогда написала письмо И.В. Сталину. Во второй раз сын Ахматовой был арестован в 1938 году и приговорен к 10 годам лагерей, позднее срок сократили до 5 лет. В третий раз Льва арестовывают в 1949 году, приговаривают к расстрелу, который заменяют затем ссылкой. Вина его не была доказана, и впоследствии он был реабилитирован. Сама Ахматова аресты 1935 и 1938 годов рассматривала как месть властей за то, что Лев был сыном Н. Гумилева. Арест 1949 года, по мнению Ахматовой, был следствием известного постановления ЦК ВКП(б), и теперь сын сидел уже из-за нее.
Но "Реквием" - это не только личная трагедия, но трагедия народная.
Композиция поэмы имеет сложную структуру: она включает в себя Эпиграф, Вместо предисловия, Посвящение, Вступление, 10 глав (три из которых имеют название: VII - Приговор, VIII - К смерти, Х - Распятие) и Эпилог (состоящий из трех частей).
Почти весь "Реквием" был написан в 1935-1940 годах, раздел Вместо Предисловия и Эпиграф помечены 1957 и 1961 годами. Долгое время произведение существовало только в памяти Ахматовой и ее друзей, лишь в 1950-е годы она решилась записать его, а первая публикация состоялась в 1988 году, через 22 года после смерти поэта.
Поначалу "Реквием" был задуман как лирический цикл и лишь позднее переименован в поэму. Эпиграф и Вместо Предисловия - смысловые и музыкальные ключи произведения. Эпиграф (автоцитата из стихотворения Ахматовой 1961 года "Так не зря мы вместе бедовали...") вводит в эпическое повествование о народной трагедии лирическую тему:
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Вместо Предисловия (1957) - часть, продолжающая тему "моего народа", переносит нас в "тогда" - тюремную очередь Ленинграда 1930-х годов. Ахматовский "Реквием", так же как и моцартовский, написан "по заказу", но в роли "заказчика" в поэме выступает "стомильонный народ". Лирическое и эпическое в поэме слиты воедино: рассказывая о своем горе (аресте сына - Л. Гумилева и мужа - Н. Пунина), Ахматова говорит от лица миллионов "безымянных" "мы": "В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): - А это вы можете описать? И я сказала: - Могу. Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом".
В Посвящении продолжается тема прозаического Предисловия. Но меняется масштаб описываемых событий, достигая грандиозного размаха:
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними каторжные норы...
Здесь получают характеристику время и пространство, в котором находится героиня и ее случайные подруги по тюремным очередям. Времени больше нет, оно остановилось, онемело, стало безмолвным ("не течет великая река"). Жестко звучащие рифмы "горы" и "норы" усиливают впечатление суровости, трагичности происходящего. Пейзаж перекликается с картинами Дантова "Ада", с его кругами, уступами, злыми каменными щелями... И тюремный Ленинград воспринимается как один из кругов знаменитого "Ада" Данте. Далее, во Вступлении, мы встречаем образ большой поэтической силы и точности:
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
Forex без вложений денег
Многочисленное варьирование сходных мотивов в поэме напоминает музыкальные лейтмотивы. В Посвящении и Вступлениинамечены те основные мотивы и образы, которые будут развиваться в произведении дальше.
Для поэмы характерен особый звуковой мир. В записных книжках Ахматовой есть слова, характеризующие особую музыку ее произведения: "...траурный реквием, единственным аккомпанементом которого может быть только Тишина и резкие отдаленные удары похоронного колокола". Но тишина поэмы наполнена тревожными, дисгармоничными звуками: ключей постылых скрежет, песня разлуки паровозных гудков, плач детей, женский вой, громыхание черных марусь, хлюпанье дверей и вой старухи. Такое обилие звуков лишь усиливает трагическую тишину, которая взрывается лишь однажды - в главе Распятие:
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне...
Распятие - смысловой и эмоциональный центр произведения; для Матери Иисуса, с которой отождествляет себя лирическая героиня Ахматовой, как и для ее сына, настал "великий час":
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Магдалина и любимый ученик как бы воплощают собой те этапы крестного пути, которые уже пройдены Матерью: Магдалина - мятежное страдание, когда лирическая героиня "выла под кремлевскими башнями" и "кидалась в ноги палачу", Иоанн - тихое оцепенение человека, пытающегося "убить память", обезумевшего от горя и зовущего смерть. Молчание Матери, на которую "так никто взглянуть и не посмел", разрешается плачем-реквиемом. Не только по своему сыну, но и по всем погубленным.
Замыкающий поэму Эпилог "переключает время" на настоящее, возвращая нас к мелодии и общему смыслу Предисловия иПосвящения: снова появляется образ тюремной очереди "под красною ослепшею стеною". Голос лирической героини крепнет, вторая часть Эпилога звучит как торжественный хорал, сопровождаемый ударами погребального колокола:
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас.
"Реквием" стал памятником в слове современникам Ахматовой: и мертвым, и живым. Всех их она оплакала, личную, лирическую тему поэмы завершила эпически. Согласье на торжество по воздвижению памятника ей самой в этой стране она дает лишь при одном условии: что это будет Памятник Поэту у Тюремной Стены. Это памятник не столько поэту, сколько народному горю:
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь.
Забыть, как постылая хлюпала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
Анализ стихотворения Цветаевой "Рельсы"
В некой разлинованности нотной
Нежась наподобие простынь -
Железнодорожные полотна,
Рельсовая режущая синь!
Пушкинское: сколько их, куда их
Гонит! (миновало - не поют!)
Это уезжают - покидают,
Это остывают - отстают.
Это - остаются. Боль, как нота
Высящаяся... Поверх любви
Высящаяся... Женою Лота
Насыпью застывшие столбы...
Час, когда отчаяньем, как свахой,
Простыни разостланы. - Твоя! -
Плачет, как последняя швея.
Плач безропотности! Плач болотной
Цапли... Водоросли - плач! Глубок
Железнодорожные полотна
Ножницами режущий гудок.
Растекись напрасною зарею,
Красное, напрасное пятно!
Молодые женщины порою
Льстятся на такое полотно.
Цветаева утверждала: "...чтение есть соучастие в творчестве". В случае с Цветаевой это особенно важно иметь в виду, так как для нее характерна небывалая прежде структурная и семантическая (смысловая) спрессованность поэтического письма, опускание само собой разумеющегося, непредсказуемость, оригинальность метафор, отсылка к мировой и отечественной поэтической классике. В идеале Цветаева требует равного себе по эрудиции, поэтической фантазии читателя1.
Вполне сознавая, что "всякая попытка аналитического подхода к синтетическому явлению заведомо обречена" (И. Бродский), то есть поверить гармонию алгеброй невозможно, попробуем, насколько это вообще возможно, развернуть, расшифровать образную структуру стихотворения М. Цветаевой.
Стихотворение "Рельсы" написано 10 июля 1923 года. В мае 1922 года М. Цветаева вместе с дочерью Ариадной вынуждена была оставить Россию. Годы на чужбине были тяжкими: Берлин, Прага, Париж... Отношения с русской эмиграцией были очень сложными, отношение критики - скорее враждебным: участь выдающихся поэтов везде одинакова...
В стихотворении "Рельсы" отразилась и тоска по родине, и горькое чувство безысходности, и чувство общности судьбы с теми, кто вынужден был оставить родной дом...
"Простыня", "полотно", "швея", "ножницы" ("ножницами режущий гудок"), "сваха" - эта бытовая лексика (традиционные предметы женского обихода) в стихотворении Цветаевой обретает метафорический смысл, наполняется трагическим содержанием. Отчаянье, сваха здесь воспринимаются как тождественные судьбе ("Простыни разостланы. - Твоя!") , как расстилающие полотно судьбы перед несчастными женщинами. Женская нежность и драматизм предлагаемых судьбою обстоятельств, - на этом столкновении построена первая строфа. "Рельсовая режущая синь!" - и холодно поблескивающие, разрезающие пространство стальные рельсы, и режущая синь (режет глаза от слез, от боли расставания) родного русского неба.
И далее поэтическая мысль в стихотворении развивается не линейно (не аналитически), а кристаллообразно (синтетически), то есть появляется ряд ассоциаций - метафорических образов, развивающих тему женской разлуки с родиной. Причем максимальное приращение смысла происходит благодаря обращению поэтессы к широкому литературно- му контексту. В том числе к пушкинскому: "Пушкинское: сколько их, куда их // Гонит! (миновало - не поют!)" - реминисценция из стихотворения А.С. Пушкина "Бесы". Цветаевой важен мотив изгнания, покорности року, неведомой силе, покорство, безмолвное от бессилия что-либо изменить ("миновало - не поют"), от бессилия перед исторической метелью. См. у Пушкина в "Бесах":
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят.
Ведьму ль замуж выдают?
Библейские сюжеты также вовлекаются в метафорический контекст стихотворения: "Женою Лота // насыпью застывшие столбы..." По библейской легенде жена праведника Лота превратилась в соляной столп, так как оглянулась назад - на стены грешного, но дорогого ей города Содома, на родной очаг. Как же было не оглядываться в дорогое прошлое женщинам России, покидающим свою родину? "Насыпью застывшие столбы", - это, видимо, железнодорожные указатели километров, но это и неисчислимые окаменевшие от горя и отчаяния женщины-изгнанницы России. В сходном ключе, сочувствуя жене Лота, разрабатывает библейский мотив А. Ахматова в стихотворении 1924 года "Лотова жена". Ахматова также сочувствует жене Лота, которая не могла, в отличие от мужа, не оглянуться "На красные башни родного Содома, // На площадь, где пела, на двор, где пряла, // На окна пустые высокого дома, // Где милому мужу детей родила..." Потому и у Цветаевой "уезжают - покидают,.. остывают - отстают // ...остаются"2.
Образ древнегреческой поэтессы с острова Лесбос Сафо (Сапфо) придает трагедии русских женщин общечеловеческое содержание: "Обезголосившая Сафо плачет, как последняя швея...", - Сафо также вынуждена была оставить родной город. Сафо была необыкновенно знаменитой, ее изображения чеканили на монетах, ее чарующий голос сравнивали с пением соловья. Представить себе утратившую поэтический голос, обезголосившую Сафо невозможно: поэтическое слово - это способ ее существования. Но коль это произошло, значит, отчаяние и горе ее были беспредельны. Перед судьбой, властью рока оказываются все равны, потому что изгнание, потеря родины тяжелы и для гениальной поэтессы, и для "последней швеи". Отчаяние изгнания, повторяясь в веках, объединяет всех женщин.
"Рельсы" М. Цветаевой вызывают в памяти и стихотворение А. Блока "На железной дороге", прежде всего его начальные и заключительные строки:
Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая...
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей - довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена - все больно.
Метафорой занимающейся, но прерванной в самом начале, угасшей до срока зари-жизни завершает Цветаева свое стихотворение:
Растекись напрасною зарею,
Красное, напрасное пятно!
Молодые женщины порою
Льстятся на такое полотно.
И вновь цветаевская метафора оригинальна, непредсказуема3: женщины обычно льстятся на полотно-ткань, но не на полотно смерти - самоубийство.
Пятая строфа побуждает оценить справедливость замечания поэта И. Бродского об особенностях стиля М. Цветаевой: для поэта "фонетика и семантика за малыми исключениями тождественны". Тождественны потому, что само звучание слова становится значимым. Строки "Плач безропотности! Плач болотной // Цапли... Водоросли - плач!" - варьируют (кристаллически наращивая) тему страданий, безропотного отчаяния. Подлинное горе безмолвно (нет сил кричать и заламывать руки), водоросли (образная параллель страдающих безмолвно женщин) как бы утонули в воде - в море слез. Здесь фразеологизму "утонуть в слезах" возвращается его буквальное значение, обнажение внутренней формы фразеологизма обновляет, обогащает его содержание. Безмолвней, безропотней и горше плача не бывает! Аллитерация на сонорные, в первую очередь на "л", (что характерно для Цветаевой вообще) сближает стихотворение с фольклорными жанрами - древними причитаниями, плачем, придавая первичность, "подлинность", всеобщность (архетипичность) переживаниям женщин, покидающих родину.
Массовые репрессии стране, трагические события личной жизни (неоднократные аресты и ссылки сына и мужа) вызвали к жизни поэму “Реквием”(1934-1940). Поэма сложилась из отдельных стихотворений, созданных в основном в предвоенный период. Пять лет с перерывами работала Ахматова над этим произведением. Создавалась эта поэма в нечеловеческих условиях.
В предисловии к поэме Ахматова написала: “В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде”. Эти очереди вытягивались вдоль мрачных стен старой петербургской тюрьмы “Кресты”. Стоя в такой очереди Ахматова услышала шепотом произнесенный вопрос: “А это вы можете описать?” И ответила: “Могу”.
Так рождались стихотворения, вместе составившие поэму. Стихотворения эти не записывались- запоминались накрепко надежными друзьями Ахматовой. Окончательно единое произведение было скомпоновано лишь осенью 1962 года, когда оно было впервые написано на бумаге. Л. Чуковская в “Записках об Анне Ахматовой” сообщает, что в этот день Ахматова торжественно сообщила: “Реквием” знали наизусть 11 человек, и никто меня не предал”. При знакомстве с поэмой и ее структурными частями поражает чересполосица дат: “Вместо предисловия” датировано 1957 годом, эпиграф “Нет, и не под чуждым небосводом…”- 1961-м, “Посвящение”-1940-м, “Вступление”-1935-м и т.д. Известно также, что вариант “Эпилога” был продиктован автором ее подруге Л.Д. Большинцовой в 1964 году. Следовательно, даты эти - своеобразные знаки того, что к этому творению Ахматова обращалась постоянно на протяжении последних тридцати лет жизни. Важно уметь отвлечься от этих цифр и воспринимать “Реквием” как целостное произведение, рожденное трагическим временем.
Слово “Реквием” переводится как “заупокойная месса”, католическое богослужение по умершему. Одновременно это- изображение траурного музыкального произведения. Исследовательница Е.С.Абелюк сопоставила латинский текст заупокойной мессы с поэмой и нашла ряд параллелей, что свидетельствует о глубоком воздействии текста мессы на Ахматову. Есть переклички поэмы и с текстом молитвы, обращенной к скорбящей матери,-Stabat Mater. Это позволяет нам сделать выводы о том, что произведение Ахматовой можно рассматривать в общем контексте мировой культуры и что поэма эта имеет ярко выраженное музыкальное начало.
АНАЛИЗ ПОЭМЫ РЕКВИЕМ
Уже в 1961 году поэме был предпослан эпиграф, строго, точно и лаконично отразивший гражданскую и творческую позицию автора. Дважды повторяется слово “чуждый”, дважды - слово “народ”: прочность сплочения судеб народа и его поэта проверяется общим для них несчастьем. Эпиграф к поэме взят из стихотворения самой Ахматовой “Так не зря мы вместе бедовали…”, впервые опубликованного в журнале “Знамя”(1987). С самого начала автор подчеркивает, что поэма затрагивает не только ее несчастья как матери, но касается общенародного горя. Этот сплав личного и общего выделен в афрористических строчках эпиграфа.
Лаконичное “Вместо предисловия” написано прозой: и содержание, и непривычная форма этого текста приковывают к себе особое внимание. Рассказ о семнадцати месяцах, проведенных в очередях возле тюрьмы, как бы конкретизирует эпиграф. Поэт клянется, что сможет написать о пережитом, и сам текст “Реквиема” служит этому подтверждением. Значит, поэма - овеществленная клятва, реализация высочайшей миссии, взятой на себя художником.
“Посвящение” содержит ряд конкретных картин общенародного несчастья осатанелых лет. Но эта конкретность поразительно соединена с высоким обобщением. Поэтому закономерным становится введение в текст образов, восходящих к отечественным “первенцам свободы” и Пушкину: “Но крепки тюремные затворы,/А за ними “каторжные норы” и смертельная тоска”.
“Вступление” обнажает правду на грани фантастики. И очень естественно здесь возникают гротескные образы: “…улыбался/Только мертвый, спокойствию рад./И ненужным привеском болтался/Возле тюрем своих Ленинград”; “безвинная корчилась Русь”.
В “…Уводили тебя на рассвете” причитание матери по уводимому в тюрьму сыну неожиданно объединятся с крестьянским плачем по покойнику(представление о нем возникает благодаря соответствующей лексике: “темная… горница”, “плакали дети”, “божница”, “свеча оплыла”, “холод иконки”). И еще одно: это услышанные из глубины веков крики и стоны стрелецких жен. Но все эти голоса сливаются в один общий вой, невыносимый в своем трагизме.
В следующей части произведения, датированной 1939 годом, получает свое выражение склонность Ахматовой к космическим образам. Земное обозревается глазами “желтого месяца”. Но теперь лирический гоголевский образ (“желтый месяц входит в дом”) неожиданно сопрягается с трагедийной земной реальностью. Свое личное горе Ахматова выразила в коротких строчках стихотворения, корнями уходящего в фольклор:
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Нет, это не я. Кто-то другой страдает.
Я бы так не могла…
Масштабы трагедии заданы уже первыми строками “Посвящения”:
Перед этим горем гнуться горы,
Не течет великая река…
Ахматова пробует увидеть страдания других людей со стороны, но от этого они не менее трагедийны. Выражением всеобщего горя становится страшная ночь. Героиня поэмы словно заглядывает в зеркало и с ужасом замечает себя, былую “веселую грешницу”, в толпе под Крестами, где столько “неповинных жизней кончается…”.
Стих обрывается на полуслове, на многоточии.
В следующем отрывке(1939) отчаяние матери, кажется, достигает высшей точки:
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидались в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось в ее сознании, ей слышится “звон кадильный”, видятся “пышные цветы” и “следы куда-то в никуда”. И светящая звезда становится роковой и “скорой гибелью грозит”.
Строфа “Легкие летят недели…” датирована тем же 1939 годом. Героиня пребывает в каком-то оцепенении. Все ее мысли о сыне, общее у них сейчас- белые ночи, которые глядят в тюрьму, но приносят не свет и радость, а говорят о кресте и смерти. И в этом состоянии оцепенения на героиню обрушивается очередной удар-приговор сыну. Эта часть “Реквиема” так и называется - “Приговор”.
И пало каменное слово
На мою, еще живую грудь.
Женщина находится на грани жизни и смерти и как бы в полубреду пытается все-таки найти выход:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
Но у героини нет сил жить в “опустелом доме”, и она зовет смерть:
Ты все-равно придешь- зачем же не теперь?
Я жду тебя - мне очень трудно.
Так начинается следующая часть- “К смерти”. Героиня готова принять любую смерть: отравленный снаряд, гирьку бандита, тифозный чад и даже увидеть “верх шапки голубой”- самое страшное в то время.
Но смерть не приходит- приходит безумие(“Уже безумие крылом…”- первая строка новой части).
Само страдание становится окаменелым. Все происходящее в жизни и в сердце сводит с ума. И теперь смерть обретает свою новую форму - душевной болезни:
Уже безумие крылом
Души накрыло половину.
На смену разуму приходит его затмение, былая стойкость сменяется слабостью, речь превращается в бред, память - в беспамятство, а богатство жизни- в предельную пустоту. И если мелькают еще признаки чего-то святого, то это смутные наплывы из прошлого.
Само название- “Реквием”- настраивает на торжественно- траурный, мрачный лад, оно связано со смертью, скорбным молчанием, которое происходит от непомерности и страдания.
Тема смерти обусловливает тему безумия, которое выступает как последний предел глубочайшего отчаяния и горя, невыносимого здравым умом, а потому отстраненного: “Прислушавшись к своему// Уже как бы чужому бреду”.
Трагедия народа так велика, что не вмещается в рамки траурного реквиема. Трагедия вызывает в памяти самое страшное из преступлений в истории человечества - распятие Христа. Трагедия подключает сознание читателя к судьбе Матери, принесшей в мир Сына- Искусителя.
Библейская тема воплощена в 10 главе “Распятие”, хотя в смысловом отношении охватывает все пространство поэмы. Ей предпослан евангельский эпиграф: “Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи”. Этот эпиграф обрывается на полуслове в коротком четверостишии: “О, не рыдай Мене…” Молчаливое же страдание Матери таково, что “туда, где молча Мать стояла,// Так никто взглянуть и не посмел”.
Богоматерь- заступница за людей.
Мотив заступничества пронизывает эпилог поэмы: “И я молюсь не о себе одной,//А обо всех, кто там стоял со мною…”. Этот мотив углубляется и упоминанием “широкого покрова”, сотканного для людей. Страдания не искупит даже смерть, невозможно забыть “громыхание черных марусь,// Забыть, как постылая хлопала дверь// И выла старуха, как раненный зверь”.
Устами поэта гласит народ, об этом впрямую говорится в поэме: “И если зажмут мой измученный рот,// Которым кричит стомильонный народ…”
В стихотворении “Распятие” автор оперирует высокими общечеловеческими символами Матери, Магдалины и Распятия Христа. Это логическое завершение мотива несения креста на Голгофу. Каменеет ныне уже и Сын, и оттого горе Матери беспредельно. Ранее звучавшие одинокие голоса теперь превращаются в хор, сопровождающий последние реплики Сына. Личность Христа по-особому волновала Ахматову и человеческой сутью своей, и судьбой. И вот теперь она соединяет историю Божьего Сына с судьбой собственного, и оттого частное и общее, личное и общечеловеческое вновь- в соответствии с темой эпиграфа и “Посвящения”- сливаются воедино.
Стихи начинают теперь звучать как удары набатного колокола. Безгранично отчаяние матери, но она одерживает победу над палачами сына. Идут твердые, как железо, двустишия с мужскими рифмами, которые свидетельствуют о стойкости. Непреклонности и победительной силе женщины-поэта. И потому она достойна монумента, этого воплощения памяти, несгибаемости и еще одного символа окаменения.
Одной из традиционных в русской поэзии тем является тема памятника. Продолжая эту традиционную тему, Ахматова трактует ее очень ярко, мощно:
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество…
Но этот памятник должен стоять по желанию поэта не в милых ее сердцу местах, где она была счастлива:
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных Марусь.
Забыть, как постылая хлюпала дверь
И выла старуха, как раненный зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы, струится подтаявший снег.
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Этот памятник у стен тюрьмы- монумент не только поэту, но всем матерям и женам, всем жертвам произвола, самому Мужеству. Тема памятника приобретает трагические черты.
Ахматова видит свою человеческую и поэтическую миссию в том, чтобы выразить и донести скорбь и страдания “стомильонного народа”. Она становится “голосом людей” в годы тотального и вынужденного молчания всех. Мотив возмездия, мести, казалось бы, оправданный, нигде в поэме не звучит. Страшным обвинением эпохе беззакония и бесчеловечности является вся поэма.
Поэма Ахматовой отличается мощным эпическим размахом, раскрытием современности на широком всемирно-историческом фоне. Отсюда та внутренняя патетика, которая звучит в ее строках. Полифонизм, многоголосье и распевность позволяют воспринимать это произведение и как траурное музыкальное творение. Основанное на народных плачах, оно несет и глубокую лирическую интонацию, что делает поэму воистину уникальным художественным явлением. Только одно это произведение позволило бы Ахматовой войти в сонм классиков отечественной словесности.
В Эпилоге как бы смыкаются функции поэта и поэзии с идеей великого заступничества за людей. А это и есть великое наследие русской литературы, которое делает Ахматову национальным, народным поэтом.
Анна Ахматова сама не была непосредственной жертвой репрессий второй половины 30-х годов: Однако ее сын и муж неоднократно арестовывались и провели долгие годы в тюрьмах и лагерях (супруг Ахматовой там погиб). Эти страшные годы Ахматова запечатлела в «Реквиеме». Поэма - это действительно реквием по погибшим в волнах сталинского террора. Поэтесса предваряет ее прозаическим вступлением, где вспоминает о долгом стоянии в ленинградских тюремных очередях. Там одна из женщин «спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): - А это вы можете описать? И я сказала: - Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
Исполнением этого обещания и стал «Реквием». Ахматова посвятила поэму «невольным подругам» «двух моих осатанелых лет» хождения с тюремными передачами. Там описано, по определению Ахматовой, «апокалиптическое время»,
… Когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
В ту пору «шли уже осужденных полки»
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Поэтесса ощущала свою кровную связь с сотнями, тысячами, миллионами тех, кто провожал «осужденных полки» не только тогда, в 30-х, но и на протяжении всей русской истории, в которой был избыток, если применить выражение Осипа Мандельштама, «казнелюбивых владык»:
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Ахматова дает собственный портрет той поры:
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Она не отличалась от безымянной женщины из тюремной очереди, у которой некогда было лицо, а осталась одна тень. Страдания поэтесса разделяла со всем народом:
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.
Плач о невинно томящемся в заточении сыне сливается с плачем тысяч других матерей:
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего погребального дня.
Ахматова справедливо считала, что ее поэма - это голос всего народа, страдающего от сталинского деспотизма. Поэтесса была выразителем боли и страданий огромной армии узников и их родных, и свой долг видела в том, чтобы их оценка действительности отлилась в бессмертном поэтическом слове. В эпилоге она дает согласие, чтобы ей воздвигли памятник, но только в одном месте - «где стояла я триста часов и где для меня не открыли засов». И своим «Реквиемом» Ахматова сама воздвигла лучший памятник бесчисленным жертвам сталинского террора.
Посвящение
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат —
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже, и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор… И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет… Шатается… Одна…
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный свой привет.
Вступление
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень,
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари…
Ночь.
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей —
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука — а сколько там
Неповинных жизней кончается…
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пыльные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
Приговор
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то… Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
К смерти
Ты все равно придешь — зачем же не теперь?
Я жду тебя — мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом.
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой,-
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза —
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук —
Слова последних утешений.
Распятие
Не рыдай Мене, Мати,
во гробе зрящия.
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»
А Матери: «О, не рыдай Мене…»
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Эпилог
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною,
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу, как домой».
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем — не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Анализ поэмы «Реквием» Ахматовой
О страшном периоде сталинских репрессий написано немало научных исследований. Ему посвящено множество художественных произведений. Среди них самыми яркими являются личные воспоминания и впечатления непосредственных свидетелей этих событий. А. Ахматова на себе ощутила всю боль и страх, производимые этой «кровавой мясорубкой». Поэма «Реквием» через личный опыт поэтессы передает весь ужас тех лет.
Поэма создавалась в течение долгого времени. Вступление и первая часть написаны в 1935 г., сразу же после первого ареста единственного сына Ахматовой – Льва. Поэтесса при помощи Пастернака написала письмо лично Сталину и добилась освобождения сына, но карательные органы не оставили их в покое. В 1938 г. произошел второй арест. На этот раз унизительная мольба Ахматовой не принесла результата. Льва приговорили к ссылке в сибирские лагеря. В течение двух лет поэтесса продолжала создавать поэму, ставшую ее интимным дневником, отражающим все чувства и переживания. В условиях тотального контроля Ахматова не решалась записывать стихотворение. Она запоминала строки и читала их только самым близким людям.
Сюжет поэмы «Реквием» основан на нахождении Ахматовой в тюремной очереди. В таких очередях она провела почти полтора года. В этом униженном ожидании встречалось множество матерей и жен, выкинутых из общества за сфабрикованные преступления своих мужчин. В предисловии к поэме Ахматова вспоминает, что в очереди ее узнала одна женщина и попросила описать происходящее.
В «Посвящении», предваряющем поэму, поэтесса описывает свое тяжелое, как камень, горе, охватившее душу сразу после вынесения приговора. Она обращается с приветствием к своим «невольным подругам» по тюремной очереди, оказавшимся теперь связанным навеки общей бедой.
«Реквием» не имеет четкой хронологии. Отдельные части отмечены датами, но они непоследовательны. Это не играет большой роли. Два страшных года воспринимаются как целостная картина личной трагедии на фоне всенародного горя. Можно выделить некоторые главные мотивы произведения.
Ахматова подчеркивает огромный масштаб репрессий через количество («осужденных полки») и исторические параллели («корчилась Русь», «стрелецкие женки»). Поэтесса использует религиозную символику. В стране победившего атеизма вера выступает в роли еще одной жертвы режима. Полностью посвящена этому часть поэмы «Распятие», в которой страдания всех матерей трогательно сравниваются с горем Богородицы.
К финалу в поэме нарастает мотив обреченности, невозможности какого-либо сопротивления. Ахматова видит спасение только в смерти, но подозревает, что и она не даст окончательного избавления от всепоглощающего страха. Поэтесса считает, что лучшим признанием ее заслуг перед русской поэзией будет памятник у тюремных стен, который будет вечным напоминанием живущим о том страшном и беспощадном времени.